The Atlantic: сила РФ — в её «слабости»

Потеряв существенную часть своего экономического и геополитического влияния после распада Советского союза, Москва парадоксальным образом смогла окрепнуть на международной арене, считает редактор The Atlantic Доминик Тирни. По мысли журналиста, в отсутствии советской угрозы Запад погряз во внутренних распрях, а Кремль смог воспользоваться этим, избирательно применяя свои не слишком обширные возможности.

Наблюдая за языком тела Дональда Трампа и Владимира Путина на их недавней встрече в Хельсинки, было не так просто понять, «кто из этих людей возглавляет сверхдержаву» — хотя именно Трамп представлял на тех переговорах гораздо более влиятельную сторону, пишет редактор The Atlantic Доминик Тирни. По мнению Тирни, именно в этом и заключается «парадокс российской силы» — «Москва имеет влияние как раз потому, что она слаба».

Люди часто принимают за данность то, что влиятельность той или иной страны прямо зависит от её экономического и военного потенциала, однако более мощный арсенал геополитических средств отнюдь не всегда даёт возможность получать желаемое, и «порой Давид оказывается более влиятельным, чем Голиаф», поясняет автор. Как напоминает Тирни, в шестидесятые и семидесятые годы прошлого века, когда холодная война была в самом разгаре, Советский Союз был «настоящей глобальной державой» и имел «крупнейшие в мире вооружённые силы, ВВП в примерно половину от американского и империю, охватывающую Восточную Европу». «Москва не стеснялась тогда применять эти ресурсы с целью подкупа, притеснения, запугивания, а при необходимости — и свержения своих врагов», — подчёркивает журналист.

Тем не менее, советская мощь зачастую оборачивалась не влиянием, а сопротивлением, поскольку выступала в качестве «клея, который скреплял западный альянс», продолжает редактор The Atlantic. По мысли журналиста, присутствие Красной армии в считанных километрах от Рейна спровоцировало создание НАТО и ускорило образование Европейского союза. Кроме того, советский потенциал сплачивал людей и внутри западных государств — так, например, было в США, где республиканцы и демократы, объединив усилия, участвовали в глобальном проекте по сдерживанию коммунизма, отмечает он.

Когда Москва решила «поиграть мускулами» в Афганистане, зона советского влияния нисколько не расширилась, считает Тирни. «Вместо этого интервенция породила коалицию сопротивления, сформировавшуюся из повстанцев-моджахедов, США, Усамы бен Ладена и его добровольцев-арабов, Пакистана и Китая, — пишет он. — Из-за этого военная авантюра превратилась в затратную дилемму, что стало одной из причин распада СССР в 1991 году».

После завершения холодной войны Москва «резко ослабела»: она потеряла свою «восточноевропейскую империю» и половину населения, а ЕС и НАТО, расширившись, посягнули на её зону влияния, говорится в статье. «ВВП сегодняшней России объёмом в $1,58 триллиона примерно равен ВВП городской агломерации Нью-Йорка или одной двенадцатой от ВВП США. Россия сильно зависит от экспорта энергоресурсов и вынуждена справляться с падением рождаемости. Неудивительно, что Путин назвал распад Советского Союза «крупнейшей геополитической катастрофой XX века»», — иронизирует Тирни.

Тем не менее, «как это ни парадоксально», ослабление России открыло перед ней новые пути к расширению влияния, поскольку распад СССР стал серьёзнейшим кризисом и для западного альянса, полагает редактор The Atlantic. Как отмечает журналист, в 2003 году премьер-министр Бельгии писал: «Пока советские дивизии могли добраться до Рейна за считанные часы, мы, конечно же, были с нашими заокеанскими кузенами братьями по крови. Но теперь, когда холодная война закончилась, мы можем выражать свои разногласия более свободно». Американские президенты стали критиковать европейских союзников по НАТО за нежелание вносить весомый вклад в операции альянса, а в самой Европе «российская слабость», вероятно, стала одной из причин ослабления ЕС и «брексита», перечисляет автор. Кроме того, исчезновение СССР спровоцировало и разлад внутри США: левые и правые, которых и так разделяют разногласия по множеству вопросов, в отсутствии «общего врага» отдалились друг от друга ещё сильнее, отмечает он.

Таким образом, Путин оказался в ситуации «с более слабыми картами на руках, но и с более склочными и разобщёнными противниками», убеждён автор. По мнению Тирни, в таких условиях российский президент избрал стратегию «превращения несостоятельности в достоинство» — хотя о прямой конфронтации с мощными соперниками калибра США и ЕС не может быть и речи, Россия умело использует разногласия внутри Запада и отдельно Соединённых Штатов, «вбивая клинья между оппонентами и применяя методы психологической войны, пропаганду и кибероружие».

Москва старается применять силу очень выверенно — так, чтобы внести раскол в стан оппонентов, но не спровоцировать ответный удар. Блестящим примером такой политики стал взлом серверов Демократической партии США в 2016 году. «Многие республиканцы заключили, что взломали не «нас», а «их». А вот если бы Россия устроила американским государственным институтам какой-нибудь кибер-Перл Харбор, то американцы, вероятно, стали бы сопротивляться ей сообща», — рассуждает автор.

Положение «более слабого игрока» на мировой арене заставляет Москву действовать очень прагматично, считает Тирни. «Крестовых походов ради того, чтобы зажечь луч свободы в Ираке, Россия не устраивает — такие люксовые войны может себе позволить только сверхдержава. Вместо этого Путин прибегает к силе умеренно и порой жестоко (как в Сирии), заключает сделки на местном уровне, и ведёт переговоры со всеми подряд — и с Израилем, и с Сирией, и с курдами, и с Ираном. А на Украине он, то наращивая, а то сворачивая поддержку повстанцам-сепаратистам, поддерживает конфликт и добивается максимального влияния, одновременно подавая себя в качестве незаменимого миротворца, — констатирует журналист. — Путин лучше, чем кто-либо понимает слабость России, но отчаянно желает поддерживать имидж глобального престижа. И поэтому ключевым для него становится производимое им впечатление — достаточно лишь взглянуть на то, как уверенно он выступал на встрече в Хельсинки».

«Даже у крупнейших геополитических катастроф бывают плюсы, — подытоживает автор. — Утратив империю, можно освободить руки».